Думаю, правда, что подобный синтез вряд ли удалось бы осуществить на основе строгого р.асчета; в таком случае его результат скорее всего получился бы искусственным, вымученным, что не раз случалось в музыкальных экспериментах по соединению фольклорных интонаций с двенадцатитоновой техникой. Авторская формула песнопения, выведенная в Первой симфонии Г. Канчели,— интуитивное художественное открытие, в котором, «в отличие от научного, не только заключается объективная истина, но и отражается личность художника» (7, с. 17). То «индивидуальное», что обогатило «национальное», стало его концентрированным художественным выражением.
Вступление хорала вносит в Largo дыхание вечности. Лирическое созерцание как бы обретает опору, и это позволяет ему противостоять натиску видений и предчувствий («наплывы» уменьшенного лада, троекратные удары погребального колокола, реминисценция маршевой темы из ц. 31 в обличье похоронного марша — ц. 52, вторжение вслед за ней других интонационных сгустков полузабытого Allegro con fuoco). «Тема песнопения» вбирает в себя тревожные всполохи, но сохраняет нерушимое спокойствие — словно обуздывает клокочущую праматерию, наделяет ее созидательной энергией.
Иногда мне кажется, что вся симфония написана ради одной-единственной незабываемой минуты: когда сквозь вулканические раскаты басов, зигзаги пассажей и потоки очистительного ливня ввысь устремляется столп света. Гимн, сливающий образные полюса Largo и Allegro con fuoco в новом и извечном единстве. «…Трагическое противостояние человеческого духа хаосу, героическая попытка вырвать из оков мрака свет… Философия невозможного, чуда» (42, с. 135).
Правда, начавшись с эмоциональной вершины, с ослепительной вспышки, кульминация на мгновение меркнет, приглушается, словно проверяет сама себя — не рано ли? не слишком ли восторженно? И даже ее заключительный каданс, вибрирующий от по’лноты жизни, не ставит последней точки, равнозначной Фаустову: «Остановись, мгновенье!» Завершить симфонию торжественными фанфарами значило бы перечеркнуть поставленные в ней «вечные», то есть до конца не разрешимые вопросы. Звездный миг уходит в дымку воспоминаний, окрашивается их печалью: звенящий фа мажор где-то на заднем плане, а здесь, сейчас — прощальные фа-минорные реплики. Неожиданная зизгагообразная вспышка темы-тезиса смещает бас с незыблемо устойчивого до на вопрошающий фа-диез. Медленные удары глухих басов подобны рефрену одного из последних стихотворений Галактиона — «Уходишь…»
От Largo Первой симфонии это сопряжение «предельного реализма с предельным идеализмом» унаследует финал «Музыки для живых». В обоих случаях «предельный реализм», вечно бодрствующая ирония не дадут окончательно восторжествовать «предельному идеализму», прекраснодушию. Счастье, как и страдание, как трезвое, не оставляющее лазеек для надежды знание,— источник силы, а не слабости…
В жизни каждого художника, видимо, наступает момент, когда грань между «творчеством» и «биографией» как бы стирается. Если и не полностью, то все же настолько, что хронологическая последовательность событий утрачивает определяющее значение. В творческой биографии Г. Канчели такой рубеж обозначила, на мой взгляд, премьера Первой симфонии. Из событий чисто биографического плана остается упомянуть об отпразднованной в том же году свадьбе композитора и студентки третьего курса механико-машиностроительного факультета Валентины Джикия и о рождении в этой семье сына Сандро (теперь он художник-мультипликатор) и дочери Нато (она избрала профессию звукорежиссера).