— Мне трудно самому анализировать то, что делается на экране. Видимо, таков мой способ образного мышления. Это рождается как вымысел, как выражение моего отношения к происходящему. Я не могу объяснить, почему война в «Необыкновенной выставке» показана именно так. Я знаю только, что я никак не мог бы вписать в мой фильм реалистическую картину. Это было бы чужим. Требовалось найти решение, которое представило бы этот эпизод реальным и нереальным одновременно. Ведь «Необыкновенная выставка» — камерная картина, где в центре внимания конкретный герой. И с точки зрения этого конкретного героя, человеческого индивидуума вообще, война абсурдна. Абсурдно, когда человек идет умирать во имя каких-то высших, не очень понятных ему идей. Он бы прекрасно прожил и без всего этого — своим чередом, занимаясь собственным делом. И вот что-то сваливается именно на него, а он почему-то должен нести этот груз. Один в огромном пространстве между жизнью и смертью, где каждая пуля летит в него. Так слагается история. Для маленького человека она слагается так.
А как можно чисто кинематографическим способом рассказать о рождении семьи? Если заняться бытописательством, будет скучно, но когда подаешь сюжет какими-то кусками, их движением и сближением, это становится одновременно и реальным, и абсурдным, ирреальным. Как в поэзии, не рассказ, а сцепление строф. Монтаж — я именно это подразумеваю под монтажом: соединение образов, ко торые при приближении друг к другу и столкновении дают больше, чем обыкновенный рассказ.
Ведь и в реальности мы живем по вехам: в нашей памяти остаются самые значительные или самые яркие куски, по ним-то, собственно, и восстанавливаем мы прожитую жизнь. Или образ жизни…
— Как определили бы Вы — друг или соавтор — образ музыки Гии Канчели? Не только тех маршей, вальсов, юморесок, что звучат в Ваших фильмах, но и «серьезной» музыки этого композитора?
— Знаете, я не вижу здесь большой разницы. По-моему, и в кино, и в театре, и в «автономной» музыке Гии Канчели всегда присутствует обязательный для искусства поиск точного сочетания рационализма, функциональности, структурности произведения с эмоциональностью. Я считаю его музыку во многом интеллектуальной. Это не только чисто эмоциональная структура, но и продуманность формы как мысли — событие, подготовка к нему, переход к следующему событию. Гия утверждает в музыке (во всяком случае грузинской) какую-то новую ступень, и потому к его творчеству нельзя подходить просто с критерием «нравится — не нравится», это нужно понять. Почувствовать, но и понять. Разумеется, в процессе работы он ищет нечто вполне конкретное: инструментальный тембр, характер звучания, форму. Но я все время ощущаю, что звучание, форма выражают какую-то идею. Это не просто самоцельный поиск: все работает на определенную мысль. Безусловно, Гия опи рается на грузинское музыкальное наследие, но народный материал претерпевает у него очень большую, серьезную трансформацию, преломляется через его «я». Вся его музыка очевидно «канчелиевская», если так можно сказать; создается ощущение, что нечто однажды начатое все время продолжается — одно вытекает из другого и порождает третье и так далее. И это вот внутреннее постоянство, духовное, интеллектуальное, нравственное, с которым он создает свое искусство, Гия Канчели сохраняет и в театре, и в кино.