Какое же значение должна иметь для автора мысль о бессилии, бесплодности зла, если ради ее утверждения он отказывается здесь от своей первейшей художественной заповеди: ничего лишнего, никаких дублировок! В середине «Светлой печали» поединок двух начал воспроизводится как бы дважды: сперва чисто музыкальными средствами, а затем с добавлением зрительного ряда.
Тишину, в которую уперся «лировский» каданс (1 т. до ц. 28), четырежды прорезают жесткие акценты труб и ударных, непохожие на синтезаторные «выстрелы» «Музыки для живых», но воспринимаемые именно как выстрелы. С каждым акцентом уплотняется и утолщается педальное марево низких струнных. А сценическое пространство все гуще заполняется маленькими хористами в черных концертных костюмах с фиалковыми воротничками. Словно вытекает из-за кулис поток живых цветов.
По протяженности «сольная», «запевная» и «хоровая», «припев-ная» половины произведения примерно равны, хотя по смыслу весь второй раздел — это бесконечно расширяемая и продлеваемая реприза-кода, утверждение двух основных тональных опор: ми и до ма-жороминоров. Я не могу согласиться с рецензентом, обнаружившим в этом разделе преждевременно «исчерпание авторской мысли». Ведь здесь все выразительные средства направлены на достижение одной цели: создать впечатление вечно сущей в мире музыки, которую может услышать каждый, чей слух открыт красоте, а сердце — любви. И этой цели композитор достигает. Найденная им форма — единичная, только для данного музыкального содержания приемлемая. Поэтому мерить ее ранее сложившимися мерками вряд ли уместно.
…Снова, как вначале, педаль органа, снова голоса солистов. Только из ми минора очередная песенная строфа (ц. 29) соскользнула на полтона вниз, и второй солист вступает еще секундой ниже, как бы надламывая мелодическую линию несбыточностью мечты: ‘
«…Если б голос мой умел сердца тревожить…»
Но хор подхватывает никнущий стебель, возвращает его к свету до мажора, к теме надежды, к исходной поэтической фразе, дополненной совсем новой — и важнейшей для этого раздела — мыслью:
«Стонут коса и. поля…»
(Т. Табидзе)
«…Люби лишь любящих…» ,
(Гёте)
У Гёте эта фраза звучит несколько иначе, чем в «Светлой печали» : “Liebe nur Liebende führet herein” — то есть «Любовь лишь любящих вводит сюда» (в рай). Отбросив продолжение фразы, композитор превратил первое слово в глагол, причем в повелительном наклонении: «Люби лишь любящих». Вольность монтажа подчеркнута повторением этой мелодической фразы у хора, затем, через прерванный каданс, у оркестра, уже знакомым «Ныне и присно» и громогласным (на ffff) до-минорным кадансом (ц. 31). ‘
«Люби лишь любящих» — наделенных даром любви и человечности. «Ныне, и присно, и во веки веков».
И словно в подтверждение сплетаются над органным пунктом тоники до минора поэтические голоса разных народов, простейшие музыкальные интонации, «равно докладные» всем и всюду. Пушкинское «О, если б голос мой», откликается в английском “Му voice” и “Our voice”, а поверх последней фразы грустит Галак-тионово: «Ветер дует, ветер дует. Где ты?» (т. 4—5 в ц. 32).