Объективный анализ грозит столкновением с серьезным художественным препятствием — холодностью. Фильмы же Э. Шенгелая эмоциональны […] Во всех (за исключением лишь «Мачехи Сама-нишвили») мы имеем дело с жанром классической комедии, где ни один момент не перегружен психологически и не заострен до драматизма. Но чем больше смотришь эти фильмы […] тем очевиднее становится несоответствие между кажущейся легкостью и реальной сутью дела» (15, с. 90, 92, 98).
Необычность решения жанра классической комедии в фильмах Э. Шенгелая во многом объясняется использованием формы притчи.
— Она кажется мне более объемной, ибо как бы дает возможность зрителям соучаствовать, фантазировать по поводу того, что они видят на экране. По-своему осмысливать историю, которую ты рассказываешь и которая лежит на поверхности. Ведь ты рассказываешь нечто занимательное, но под ним скрыто еще что-то другое, не очерченное, не конкретизи рованное. И в этой неонерченности есть определенный смысл: ты даешь зрителю возможность уходить вглубь — и вбок, и куда угодно. То есть предоставляешь ему право собственного видения найденной тобою формы.
Яркий пример тому — «Необыкновенная выставка». Ее сюжетная канва кажется сугубо частной, локальной. История скульптора, мечтавшего о настоящей творческой работе, но растратившего жизнь на изготовление надгробных памятников, что в таком удручающем изобилии представлены на современных грузинских кладбищах.
— В древней Грузии надгробия были прекрасны: скромные плиты, лежащие на траве. К сожалению, нет такой замечательной традиции, которую нельзя было бы довести до абсурда и чудовищно извратить. Постепенно, с образованием у нас нового «класса», «советской буржуазии», не знающей куда девать деньги, возникло нелепое соперничество — кто сделает более дорогое (а заодно и более безвкусное) надгробие. Обывательское стремление быть «нехуже людей» втянуло в соперничество и неимущих: иные готовы снять с себя последнюю рубаху ради пышного памятника дорогому усопшему. В «Необыкновенной выставке» Эльдар едко высмеял эти мещанские потуги. Но как раз после выхода картины «памятниковая эпидемия» еще более обострилась и приняла прямо-таки катастрофические формы. Недавно на одном кладбище я увидел очень дорогую плиту черного мрамора; на ней была изображена женщина в белом колпаке с белой телефонной трубкой: она работала в «скорой помощи». Это лишний раз убедило меня в том, что искусство неспособно лечить вскрываемые им общественные язвы.
Но ведь содержание фильма — как любого настоящего произведения — к фабуле вовсе не сводится. Рассказывая грустную, немного смешную и весьма поучительную историю Агули Эристави, Эльдар отстаивает определенные художественные и этические принципы. И прежде всего — то трезвое, критическое, ироничное отношение к самим себе, к духовной жизни нации, которое проявилось в грузинском кинематографе раньше, полнее и ярче, чем в других видах искусства, и принесло ему заслуженную мировую славу.
— Гиви Орджоникидзе в своей статье говорит об обличении режиссером «затхлого провинциализма», инерции мещанского («нормального», «благопристойного») существования в герметичном мирке с предельно суженными горизонтами, на обочине большой, настоящей жизни (15, с. 91, 93, 95). Но, быть может, проблема, так остро поставленная в «Необыкновенной выставке», «Чудаках», «Мачехе Саманишвили», в сегодняшней Грузии уже утратила актуальность?