Теперь, пересекши водораздел, я с головой погрузился в песни Гатри и не пел больше ничего — на домашних вечеринках, в кофейнях, на улицах, с Кёрнером, без Кёрнера. Будь у меня душ, и там бы пел. Их было много, только менее известные оказалось трудно отыскивать. Его старые пластинки не переиздавались, имелись только оригинальные издания, но я готов был небо и землю перевернуть вверх дном, чтобы их найти. Ходил даже в публичную библиотеку Миннеаполиса, в секцию
«Фолкуэйз». (Почему-то почти все пластинки этого лейбла имелись только в публичных библиотеках.) Я ходил на концерты каждого заезжего исполнителя: вдруг они знают те песни, которых не знаю я, — и так начал постигать весь феноменальный диапазон песенного творчества Вуди: баллады о Сакко и Ванцетти, песни о Пыльной Лоханке и детские песенки, песни о плотине Гранд-Кули, о венерических заболеваниях, профсоюзные баллады и баллады о рабочем люде, даже его любовные баллады о заскорузлом разбитом сердце. Казалось, что всякая песня возносится башней ввысь и применима к совершенно разным ситуациям. У Вуди каждое слово было значимым. Он писал словами, как кистью. Все это, вместе со стилизованным пением, с тем, как он фразировал — припечатывал, словно какой-нибудь запыленный пастух, но поразительно всерьез и с мелодичной подачей, вгрызалось мне в голову циркулярной пилой, и я пытался это копировать, как только мог. Многие сочли бы песни Вуди устаревшими, но не я. Я ощущал, что они совершенно отвечают моменту, насущны и даже предсказывают будущее. Я вовсе не чувствовал себя юным отребьем фолксингерства, явившимся из ниоткуда полгода назад. Скорее в мгновение ока я будто возвысился из рядовых волонтеров до рыцарского титула, с нашивками и золотыми звездами.
Песни Вуди произвели на меня огромное впечатление, они воздействовали на любые мои телодвижения, на то, что я ел, как одевался, с кем хотел знаться, а с кем не хотел. В конце 50-х — начале 60-х уже взбухал подростковый бунт, но эта тусовка меня, честно говоря, не привлекала. Там не было организованной формы. Вся катавасия с «бунтарями-без-причины» была недостаточно практичной — даже заведомо гиблая причина лучше, чем никакой. Для битников сатаной были буржуазная условность, общественная искусственность и человек в сером фланелевом костюме.
Народные же песни сами по себе чесали все это против шерсти, а уж песни Вуди — и подавно. По сравнению с ними все остальное казалось одномерным. Народные и блюзовые мелодии уже внушили мне надлежащие представления о культуре, а теперь под песни Гатри сердце мое и разум отправились в совершенно иную космологию той культуры. Все остальные культуры мира — это нормально, но лично для меня та культура, в которой я родился, заменяла все остальные, а песни Г атри шли еще дальше.
Солнце мне улыбнулось. Я будто переступил порог — а вокруг ничего. Исполняя песни Вуди, я не подпускал к себе все остальное. Однако эта фантазия продержалась недолго. Считая, что на мне самая клевая униформа и самые начищенные сапоги в округе, я вдруг получил пинок и остановился намертво. Словно кто-то вырвал из меня целый шмат. Джон Пэнкейк, энтузиаст и пурист фолк-музыки, иногда — преподаватель литературы и мудрый кинокритик, наблюдавший за мной уже некоторое время, счел необходимым довести до моего сведения, что от него не укрылось, чем я тут занимаюсь.