— Видимо, уже Первую симфонию я сочинял в расчете на то, что ею будет дирижировать Кахидзе. И сегодня, когда он завоевал широкую известность, все меньше бывает дома и играет мою музыку гораздо реже, чем в былые времена, я по-прежнему ориентируюсь в работе на него, даже помимо собственной воли. Слушая свои произведения в других интерпретациях, часто очень хороших, я — также невольно — сверяю эти трактовки с собственным внутренним представлением о музыке. И если я отмечаю, что она «звучит так, как надо», то это значит: «Так, как звучала бы у Джансуга Кахидзе». Он не только сыграл совершенно исключительную роль в моей жизни, но и как бы приобрел авторские права на исполнение моей музыки.
Со столь необычными «авторскими правами» приходится считаться зарубежным издательствам и исполнительским коллективам, по заказам которых написаны все крупные сочинения Г. Канчели после Четвертой симфонии (кроме оперы). Обычно подобные заказы подразумевают и привилегию мировой премьеры. Однако у каждой мировой премьеры Г. Канчели есть свой «грузинский предыкт»1. Причем партитура, положенная на пульт Дж. Кахидзе в начале самой первой репетиции, обычно весьма отличается от той, что будет сыграна на мировой премьере, тем более — издана или записана на пластинку.
Помню, как в начале 1977 года я отправилась в Тбилиси в надежде раздобыть партитуру только что завершенной Пятой симфонии. Она оказалась в единственном, карандашном экземпляре, переснять ее было невозможно, поэтому за три ночи я ее с грехом пополам переписала. Каково же было мое разочарование, когда год спустя, уже после тбилисской премьеры, я получила копию совсем другой партитуры, причем на ее обложке надпись карандашом предупреждала о наличии еще 250 правок, в данный экземпляр не внесенных!
Примерно тогда же я увидела, как это происходит. Начало репетиции вполне обыденно: композитор — в зале, дирижер — за пультом. Правда, музыка то и дело останавливается, автор подходит к маэстро, обменивается с ним репликами вполголоса, после чего исходная мизансцена восстанавливается. Постепенно проходы к сцене и обратно становятся более частыми: accelerando, crescendo. И неожиданно — стремительный прыжок из партера на эстраду: тут же, на коленях, на краю дирижерского помоста или на пульте вносятся исправления; тихие, необыкновенно вежливые разъяснения исполнителям соответствующих партий; снова проигрывание, снова «совещание» вполголоса… А от репетиции до репетиции — 24 часа домашней работы: перекраиваются более крупные куски, что-то выбрасывается, что-то врезается, переставляется; рельефнее прочерчиваются основные голоса. К переписке и вклейке правок привлекаются все члены семьи, а при случае — и близкие друзья.
Такую ситуацию застала я между двумя тбилисскими премьерами
Шестой симфонии, и сравнение их показало, что работа велась не напрасно (хотя уже запись с самой первой премьеры оставила сильное впечатление). Потом были третья тбилисская и московская премьеры — и, наконец, исполнение окончательной редакции в Лейпциге под управлением Курта Мазура. Триумфальный успех…