А вот отзывы на исполнение Шестой симфонии Томасом Зандер-лингом на Берлинском бьеннале-83: «…музыка, никогда прежде не слышанная, тихо захватила с первого мгновения и не отпускала до тех пор, пока не смолк последний звук. Потому что она дошла до сердца — как не боялись выражаться в старину,— а значит, и исходила от сердца. [..] Гуманизм этого произведения заключен не только в идейной концепции, но и в способе ее воплощения — коммуникабельном, не боящемся открытого выражения чувств» (254). Ее называют «симфонией, повелевающей молчать» (270), произведением, «развивающим великие музыкальные традиции» и побуждающим «к размышлению, воспоминаниям и обдумыванию прожитого» (277).
В конце 1986 года в Тбилиси прибыла бандероль из Великобритании: репродукция картины, которую Питер Джонсон написал, услышав по радио Шестую симфонию доселе не известного ему автора: «Я был настолько поражен и восхищен масштабностью и драматизмом ее звучания, что решил написать картину, чтобы вдохнуть эмоциональный заряд Вашей прекрасной музыки в мою живопись».
На XVIII фестивале «Софийские музыкальные недели» (июнь 1987-го), «когда Дж. Кахидзе «изваял» последний звук Шестой сим-фони Г. Канчели, тишина взорвалась, публика вскочила на ноги. Та самая публика, которая уже не любит современной музыки» (234, с. 22). ‘
Сходным образом — разве что после долгой, зачарованной паузы — реагировали и слушатели концерта, открывшего XXXVIII Западноберлинский фестиваль ( 1988). Радостное волнение зала откликнулось и в рецензиях—«открытие» (271), «грузинский подарок» (282), «тихий крик души, который невозможно заглушить» (266). «Канчели заставляет чутко слушать и размышлять,— пишет К- Гай-тес.— Его музыка не стремится подчинять и покорять. Она отдает себя во власть слушателя. Она в высшей степени индивидуальна и притом смиренна. Ей наплевать на внешний блеск, хотя Канчели блестяще владеет искусством инструментовки» (266). «Получасовое Adagio a piacere имеет смелость явиться из неслышимого, а затем снова и снова впускать тишину в промежутки между звуками и аккордами,’добиваться предельной концентрации, ибо оркестровое мастерство доведено здесь до порога тайны…» (266).
Премьера Шестой симфонии на «Варшавской осени»-86 не только «почти стерла в памяти» большинство произведений, сыгранных на этом фестивале (285), но и отбила «всякое желание слушать что-либо еще» (279, с. 3). «Хотелось бы повторить вместе с поэтом,— читаем в рецензии Б. Банаша,— что это произведение «прекрасно, как первый день творения». В музыке, соединившей всю красоту мира с его глубоким трагизмом, ощутима живая причастность композитора к природе, ко всем движениям человеческой души. Мир, созданный им,— лишь художественная иллюзия, но это мир, в котором мы живем» (281)
Может быть, тут и разгадка? Изображая «мир в котором мы живем», без, розовых фильтров и неосуществимых посулов. Шестая симфония самим своим звучанием утверждает: несмотря ни на что, этот мир прекрасен! Потому что в нем есть место для углубленного созерцания красоты и чуткого вслушивания в тишину, для благодарной памяти и безмерного восторга. А главное: как и во все времена, сегодняшний мир оставляет человеку шанс выстоять в испытаниях, сохранить «мудрую верность себе» (286), способность творить добро.