Вот и набатная тема вырастает из двух важнейших лейтинтонаций в музыке Г. Канчели конца 70—80-х годов. Ее вторая половина — новый вариант знакомой по «Музыке для живых», «Светлой печали» и ряду кинофильмов нисходящей минорной гаммы, которая здесь долго кристаллизуется в движении лирических тем и их подголосков. Начальный же тиратный разбег — скручивание пружины, напряжение земной коры перед мощным сдвигом, что изменит до неузнаваемости знакомый рельеф, превратит скорбное ниспадание в целеустремленный, решительно отчеканенный жест,— восходит к тиратным пассажам Пятой и Шестой симфоний. Однако характерный образ «Эпилога» вырастает не из непосредственных симфонических предшественниц, но из эмоционального строя музыки к кинофильмам «Твой сын, земля» и особенно — «День длиннее ночи». Как раз в последней партитуре обе лейтинтонации сливаются, и порожденная ими тема обнаруживает богатые потенции переосмысления. Она становится чем-то вроде образно-интонационного мостика между весьма немногочисленными инструментальными номерами и лирическими зонгами-комментариями артистов бродячего театра. Одноголосная мелодия в стиле импровизированной декламации на удивление точно воспроизводит, даже в нотной записи, хрипловато-грудную, прямо в сердце нацеленную интонацию народной певицы (пример 55 а). Своеобразие вокальной просодии наложило отпечаток и на инструментальные варианты темы — тихий, лирический (ц. 33, пример 55 б) и громкий, вспененный тиратами и пронизанный ритмом набата (пример 54).
Итак, былое смыто, расчищено, перепахано, и надежда — необъяснимое, коварное, но благодатное свойство человеческой натуры — бережно опускает в грунт си-бемоль мажора секстовую тему: вариант Lamento и одновременно гимнического мотива кульминации (ср. ц. 16, 2 т. до ц. 6, т. 5—6 вц. 13 и 2 т. до ц. 14). Воцаряется благоговейное затишье Cantabile — бывают в жизни такие минуты, когда прошлое далеко позади, все пять чувств устремлены навстречу еще неясному грядущему, и замирающая от ожидания радость слишком подобна скорби…
И вот, как омытый ливнем сад в распахнутое после бури окно, входит в сумеречное пространство «Эпилога» до-мажорная пастораль Con eleganza (ц. 17). Она могла бы стать «минутой абсолютного счастья», островком золотой осени среди мглистых туманов и резких порывов бесприютного ветра. Плавно восходящие и ниспадающие по ступеням до мажора терции низких флейт, осветленные дубли-ровкой фортепиано; безмятежный перезвон спинета, излагающего тему, которой время от времени подпевают параллельные сексты скрипок; вступающий на этом фоне пантеистический напев гобоя — все воскрешает в памяти звуковую атмосферу ранних симфоний, прежде всего — коду «Песнопений».
Однако над безгрешностью до мажора в «Эпилоге» будто тяготеет проклятие, изреченное пунктированным «оборотнем». Пантеистические трели скрипок внезапно возбуждают зловещий резонанс: стройные аттические колонны оркестра начинают судорожно вибрировать, большой унисон струнных устремляется по ступеням уменьшенной гаммы прямо в разверстую пасть ада, и на этом фоне трубы истошно выкрикивают тему пасторали, до неузнаваемости преображенную — то ли гримасой ужаса, то ли дьявольской насмешкой, от которой tutti сливается в долгий пронзительный вопль над судорожно выколачиваемым ритмом ударных (2 т. до ц. 19).