Но когда кажется, что все действительно кончено, над до-ми-норной педалью струнных неожиданно вспыхивает до-диез-минорная секста фортепиано, невольно заставляя поднять взгляд к небу (ц. 48). Альт откликается на далекий зов со всем пылом исстрадавшегося сердца. И его последний^ отчаянный порыв неожиданно пробивает брешь в стене вечного безмолвия:
Несколько мгновений солист в нерешительности медлит. И только когда реплика фортепиано — неузнаваемое мажорное эхо собственного голоса — и прощальное напутствие духовых хоров подводят его к кромке солнечного луча, что протянулся с высоты и лег к ногам, альт запевает соль-мажорную тему — еще более тихую, медленную и просветленную, чем в Cantabile, tranquillo (ср. ц. 39 и 49). Запевает на затаенном вздохе, словно боясь спугнуть тишину…
Почему же все-таки тема эта звучит в финале дважды? Ведь уже первое ее явление, подготовленное ансамблевым песнопением духовых, очень похожих на народные голоса (ц. 38), воспринималось как дар свыше, неожиданно осенившая душу благодать. Почему нельзя было уже тогда утвердить победу света, остановить и продлить прекрасное мгновение?
— Это было бы слишком легко…
А еще это было бы неправдой. У каждого времени и у каждого художника своя правда, выстраданная исключительно на индивидуальном опыте. Романтический финал в духе Малера, Брукнера или Шуберта выглядел бы в Литургии «одеждой с чужого плеча». С годами все более личная, исповедальная музыка Г. Канчели не утрачивает драгоценного чувства дистанции, целомудренной сдержанности, что так созвучна печали…
Дорогой Гиви!
Только сегодня, почувствовав, что смогу завершить сочинение, посвященное твоей светлой памяти, осмеливаюсь изложить на бумаге то, о чем давно и мучительно думал.
Без тебя невыносимо трудно. Теперь я понимаю, насколько беззаботно протекала прежде моя жизнь. И не только моя. Мы часто ругали тебя за бесконечные отъезды из Тбилиси. Мы не очень любили оставаться без тебя. А когда ты был с нами — слишком мало ценили это.
С каким мужеством оберегал ты нашу дружбу, и чего тебе это стоило. Многие и теперь еще не уразумели, что, защищая нас, ты отстаивал свою веру, свою правду, свою музыку. Отстаивал свои идеалы — возвышенные и высоконравственные. Во имя этих идеалов ты мог разорвать отношения с самым близким тебе человеком. Однажды это испытал и я. Но даже в тот тяжелый момент не мог не восхищаться твоим благородством и великодушием. И еще одно твое качество всегда мне очень помогало, хотя и очень усложняло жизнь: добрая и мягкая требовательность. Почти никогда не выражавшаяся словами, она тем сильнее обостряла присущее мне чувство вечной неудовлетворенности. А сегодня память о тебе обязывает судить себя, свою работу вдвое строже.
В последний раз мы виделись в Боржоми. Твой любимый Эльдар Шенгелая приехал показывать новую картину. Ты, как обычно, работал. Странно: мы всегда знали, как и сколько ты работаешь, но только сейчас начали понимать, сколько ты сумел сделать и ценой каких усилий. Говорят, творчество помогает распознавать личность творца. Благородство и великодушие выражены в каждой строчке, написанной тобою, особенно в твоих добрых, смешных и печальных автобиографических рассказах. Но человек, незнакомый с твоей трагической судьбой, вряд ли может представить, сколько страданий ты перенес. И каждый раз, с честью выдержав уготованные судьбой новые испытания, ты обретал силы для очередной неравной схватки. Конечно, тебе помогали жившие в твоей душе ненависть к безобразному и любовь к прекрасному, непримиримость ко лжи и преданность истине. Тебе помогала упорная вера в добро. И еще — музыка! Музыка, возвышавшая тебя, питавшая твое поэтическое дарование. Я не имею в виду современную грузинскую музыку, которая гораздо чаще приносила тебе неприятности и огорчения.
Как несправедливо, как больно, что ты так рано ушел из жизни. Сколько неожиданного, нового, захватывающе-непредвиденного произошло и происходит на наших глазах. Ты нужен именно сейчас, когда особенно насущна потребность в мыслителях, проповедниках, борцах. Потребность в подлинных лидерах. Не знаю, возможно ли в принципе общество бескомпромиссной справедливости и идеальной свободы. Но до тех пор, пока в любом обществе, даже безнадежно падшем, будут рождаться личности — светлые и умные, свободные и верящие в будущее,— до тех пор человечество сохранит способность идти вперед.
В меру своих возможностей я постарался выразить в Литургии собственное отношение именно к такой личности. К идеалу, который воплотился для меня в образе безгранично любимого и дорогого человека.
Гия Канчели