Отсвет неразрешенного противоречия остраняет и камерную лирику Larghetto, тихо, но решительно вытеснившего генеральную кульминацию из третьей четверти цикла. Мягкое колыхание начальных арпеджий, будто случайно залетевших в призрачный до-диез минор, оспаривают реплики альта и солирующего гобоя, стягивающие диссонантный узел секунд (перед ц. 20). Но и воцарение до минора — традиционной «тональности воспоминаний» в музыке Г. Канчели 80-х годов — не окончательно. В миражном мареве Larghetto отключена сила тяготения, отчего темы и тональности чередуются, сплетаются, разъединяются, будто во сне,— исключительно по прихоти воображения:
И как часто бывает во сне, сквозь колеблющуюся дымку отзвуков и отсветов реального и былого пробивается одна неотвяз-нй’я мысль — она ускользает при первой попытке удержать ее, но вскоре возвращается снова. В погоне за нею есть что-то бесконечно отрадное и мучительное: слух блуждает в лабиринте зеркал, сменяя радость узнавания горечью несбывшихся надежд, страшась очнуться в полном одиночестве.
Видение, что брезжит в сюрреалистическом ноктюрне,— вальс, наполняющий сердце сладкой грустью. Может быть, это ощущение создают подпевающие альту — только в теме вальса! — подголоски (валторна, затем альтовая флейта, гобой); согласное двухголосие на миг оттесняет леденящую пустоту, что со всех сторон обступила солиста (см. пример 61).
Но одно неосторожное движение — сдавленный стон или невольный вскрик — и дорогое видение исчезает; напрасно зовет его одинокий ветер в ночи (ц. 32).
Репризе не собрать уже зеркал, разбитых на мелкие осколки, не сложить из них ни темы вальса, ни жемчужного звона начальной колыбельной. Да и реприза ли это? Скорее отзвук эха, призрак призрака, истаивающий в теплом шорохе невесть откуда взявшегося си мажороминора…
…После почти бесплотного Larghetto начало Andante maestoso звучит оплотом веры, силы, гармонии. Каждый аккорд героического хорала обременен невероятной Тяжестью, а все вместе они сли-
ваются в медленно вздымающуюся, нависающую многотонной массой и наконец обрушивающуюся волну. Может быть, в таком облике величественной и непостижимой силы, заранее предопределенного и потому неподвижного движения представляли себе древние всесильный Фатум?
Альтовое соло во всем под стать аккордовому рефрену: Прометей, бросающий вызов богам, Атлант, добровольно принимающий на свои плечи свод небесный… Казалось бы, столь полное преображение исходного тезиса «удар — причет» знаменует конец пути, остается лишь выстроить добротный классический финал по формуле «Герой погиб, но дело его живет». Однако из всех частей Литургии Andante maestoso — не только самая масштабная, но и наиболее сложная и непредсказуемая. Сначала разрушается монолитный гранитный пьедестал хорала, и на его месте возводится светлый храм Красоты (ц. 39; Dolce, tranquillo). Но едва преклонив колена у входа, Andante maestoso уходит совсем в другую сторону, погружается в заоблачную грусть минорных флажолетов. А одновременно последовательное сжатие хорального рефрена, до редких вспышек tutti, расшатывает и последнюю опору с таким трудом обретенной гармонии. В неуклонно расширяющемся поле тишины остаются лишь отдельные островки звука: обрядовый плач с явно фольклорной окраской (ц. 42, его динамический вариант— за 3 т. до ц. 44); искорки отгоревших звезд — вальса и летучей чт.мы альта (ц. 43); «тема утешения» из Largo di molto (ср. т. 5 в ц. 44 и ц. 45 с ц. 4). Смутные, почти инстинктивные движения души, затерявшейся в ночи, вспышки бессильного отчаяния… И горестное резюме альта: «Все кончено» (ц. 47).