Подобно скале, волнорезу в бурном море, Гиви Орджоникидзе добровольно принимал на себя или по крайней мере смягчал многие удары, что могли сыграть роковую роль в творческой судьбе его друзей. И это давало ему право на (точнее, вменяло в обязанность) повышенную требовательность, его поведение должно было исключить любой упрек в пристрастности. Порой столь жесткая нравственная позиция приводила к курьезам, например, в консерваторские годы, когда Г. Канчели и Дж. Кахидзе сдавали экзамен по истории советской музыки неразлучному приятелю, неожиданно представшему в облике строгого и неподкупного мэтра:
— Поскольку я получал тогда Ленинскую стипендию, мне обязательно требовалась «пятерка». Будь на месте Гиви любой другой человек, он вызвал бы нас последними и поставил бы нужные баллы просто «по дружбе». Но когда Джансуг попытался намекнуть на такую возможность, Гиви ответил ему официальным тоном: «Если Вы не готовы, ступайте домой и приходите через неделю». Он относился к своему предмету в высшей степени честно и добросовестно, что давало ему право быть строгим и требовательным к другим. Заслужить у Гиви «отлично» было практически невозможно. Пришлось разработать хитроумный план.
В перерыве между экзаменами я пригласил моего «профессора» перекусить в подвальчике рядом с консерваторией, где готовят лучшие в Тбилиси хачапури. Как и следовало ожидать, он охотно согласился: стесненный в то время материально, Гиви во многом себе отказывал ради возможности съездить в Москву, где его ждали редкие книги и партитуры, встречи с видными музыкантами (в том числе с коллегами В. А. Цуккерманом и Л. А. Мазелем, от которых он многому научился и которые стали его друзьями, хотя были намного старше его), вообще вся московская атмосфера тех лет — необычайно насыщенная новыми и интересными событиями…
Заказав две порции, я помчался в консерваторию, взял в учебной части журнал Гиви (чего делать было, конечно, нельзя) и вытащил первый попавшийся билет. Там было три вопроса: Пятая симфония Д. Шостаковича, Скрипичный концерт А. Хачатуряна и Песни первых лет Советской власти. Симфонию Шостаковича я знал наизусть и мог без всякой подготовки ответить на «пять». Скрипичный концерт — немного хуже, а песен не знал вовсе. Рассудив, что пораженный моими блестящими ответами на два первых вопроса, «профессор» до третьего уже не дойдет, я пометил билет едва заметной точкой и вернулся в подвальчик. Съел хачапури и отправился в консерваторскую библиотеку, где обложился книгами и партитурами. Без ложной скромности могу сказать: уровень моего ответа на экзамене явно превышал учебные требования. Помню, с каким изумлением слушал меня Гиви, с какой неподдельной гордостью поглядывал на присутствующих.
Но вот два вопроса исчерпаны. «Перейдем к третьему»,— говорит экзаменатор. Я начинаю делать ему глазами знаки: мол, хватит, с ума ты что ли сошел? Но Гиви неумолим: «Можете не отвечать, но тогда я Вам снижу один балл». Потом он, видно, решил мне помочь: «Что было после Великой Октябрьской социалистической революции?» Конечно, я должен был ответить, что началась гражданская война и появились первые песни. Но в тот момент обида и злость отбили у меня способность соображать. Сначала я сказал, что Ленин издал Декрет о мире и Декрет о земле. Потом — что власть перешла к рабочим и крестьянам. Потом — что начался нэп. Я даже вспомнил про двух братьев Покрасс, один из которых уехал в Америку и написал там гениальную музыку к «Трем мушкетерам», а другой остался в СССР и сочинил песню «Раз тачанка, два тачанка»…