Очередной наплыв тишины — несостоявшаяся кода Са1то, отнесенная за роковую черту. Альты, по-прежнему оставаясь за кулисами, усугубляя эту свою «отдаленность» флажолетами, начинают жить болью всего остального оркестра, вступают с ним в диалог и даже первыми находят нужные слова. Только слова эти лишены чувственной полноты: обе темы, запеваемые альтами, оказываются бесконечными канонами и обе растягивают, насколько можно, прощальную интонацию секундового задержания, что стекает к вечному покою унисона (2 т. до ц. 21 и 2 т. до ц. 22).
В момент, когда темы двух канонов объединяются, готовые слиться на тонике си минора, возвращается ре-минорная сарабанда (ц. 24). Она вторгается уже без предупреждения или предвари тельного разгона — fff, в факельном зареве кластерных педалей у струнных. И трудно сказать, торжество ли это внеличной силы, что не признает послаблений и исключений из правила, или же гордый вызов судьбе.
Между двумя оглушительными tutti, заключением третьей части и началом финала — последний оазис тишины (ц. 25). Пожалуй, еще и эта странная, почти необъяснимая отсрочка заставляет услышать в финале нечто более существенное и сложное, чем «не лишенную иллюстративности, но убедительно венчающую ход развития генеральную кульминацию» (12) или же «несколько плакатный драматический апофеоз…вновь опровергаемый заключительным разделом произведения» (286). Почему на решающем, роковом рубеже Шестой симфонии все еще возможно доверчивое ожидание счастья? И как соотнести его с «плакатным» Marcatissimo furioso (от ц. 26), что основано на невероятным образом изменившейся «легкомысленной» теме? С одинаковой степенью убедительности финал можно «объяснить» как шабаш вырвавшихся на волю -низменных инстинктов и как мечту с обрезанными крыльями, что тщится взлететь, но подавляется натиском бездушной механической массы и подвергается нечеловеческим пыткам (ц. 30—32); как триумф беззаботности и невежества, возведенных в жизненный принцип, и как прорыв сквозь смертоносное пламя к той заветной мажорной вершине, от которой пришлось отступить кульминации Calmo. Во всяком случае, в разметенной контрастами художественной ткани этого произведения недаром выделены для монолита, два равно весомых центра, Calmo и финал. Не зря они одной темой предваряются и в одной тональности вступают. И не по случайному совпадению в обеих частях трагическая перипетия приходится именно на недостигнутую вершину кульминации и тем самым эту вершину отменяет. Но Marcatissimo furioso «заодно» отменяет и катарсис. Его заключительный (ц. 34—37) раздел с жестоким упоением уничтожает всякие иллюзии. Как будто согласная ритмическая вибрация оркестра, разбегавшегося для прыжка к кульминации (ц. 33), неожиданно привела в действие чудовищный пресс, что расплющивает тему Marcatissimo furioso до унисона, а потом втаптывает ее еще глубже. В заключтельном разделе (ц. 34—37) безграничное оркестровое пространство симфонии катастрофически сжимается — потолок ложится на пол, и одновременно вздымается кошмарное облако уже не музыкальной звучности (предельное электронное усиление фортепианных аккордов-кластеров). Атомный гриб над обломками мира…