Поэзия Галактиона поражает сочетанием «божественной непостижимости» с «поразительной простотой» (96, с, 14). «То, что в других руках превратилось бы в несомненную банальность, у Галактиона звучит, как истинное произведение искусства» (125, с. 176). Его «сложная простота» — «это постижение вечного в мгновенном, бесконечного в конечном, непреходящего в преходящем, это умение определить отношения и связи, благодаря которым в конкретном улавливается наиобщее» (213, с. 166).
Наделенный «редким даром перевоплощения» (125, с. 174) и по-истине вселенской отзывчивостью таланта, Галактион сумел, говоря его собственными словами, «в ритмах века найти грузинские ноты». Пример этого «национального Гения, который не отменяет традиции, а придает им новое, высшее качество» (251), укреплял грузинских «шестидесятников» в их художественной вере: «Страх влияний — свойство маленьких, слабых поэтов. Настоящие мастера от влияний никогда не отказывались, ибо настоящий художник знает — его душа сумеет переплавить все так, что сохранит собственное неповторимое свечение» (237, с. 142).
В лирике Галактиона, обогащенной опытом новейшей русской и западноевропейской поэзии, по-новому зазвучали многие струны тысячелетней национальной традиции, обрели неповторимое свечение хорошо знакомые образы родной природы. Стихия у Галактиона не просто «пропитана человеческим дыханием» (155, с. 21), она очеловечена. Подобно обитателю затерянного в горах сванского селения, поэт обращается с горячей мольбой к солнцу. Ему внятны «песнопения трав» и застывшая в камне мелодия грузинского орнамента, его чуткий слух тревожат далекий стон в ночи и немота вечерних полей, отзывающаяся в душе океанским гулом. Год за годом поэт не устает переживать трагические перипетии извечного круговорота природы: вместе с нею его муза осенью скорбит о невозвратности весны, зимой страдает от холода и вьюги, а затем с буйной радостью возвращается к новой жизни. Краски Галактиона «замешены на солнце и земле» (237, с. 150), а картины, нарисованные этими красками,— «всегда в движении», всегда «озвучены» тревожной и неизъяснимой музыкой (125, с. 171, 174). В этих стихах грохочет морской прибой, дрожит от усталости веточка персика, а где-то дале ко вверху сияет недосягаемая лазурь. Но самый устойчивый, самый многоликий символ поэтического мира Галактиона — ветер. «Ветер воспоминаний» и «ветер цветов», «ветвистый ветер» и ветер «состарившийся». Плотная, живая масса, в которую можно «выйти»: радостно — «подобно Моцарту» или в бетховенском гордом одиночестве. «Ветер, бушующий в творчестве Галактиона» (96, с. 14), подобен сразу «и смерти, и любви»; «израненный, как гиена», он «мечтает о солнце»; он способен «плакать» от «холодного ужаса» и даже умереть.
Он «символ вечного движения и обновления» (125, с. 176), но и символ «бездомной души» (42, № 9, с. 90) поэта и еще многого другого, что словами исчерпать невозможно.
Мне кажется, «действенные» образы в Первой, а много спустя и в Седьмой, симфонии Г. Канчели сродни Галактионову ветру.