И хотя основное настроение этого раздела предопределено авторской ремаркой “addolorando”, заключительное Largo di molto по-прежнему причастно традиционной для грузинского искусства беспредельности. Пока бьется сердце, не поздно начать все сначала, пусть сознавая, какой ценой придется оплатить каждую искру надежды, каждую попытку взлететь над обыденным.
Пути нехоженые И те, что пройдены,
Вас постиг я Сердечной болью:
К вершинам ведете ли,
В болоте ли вязнете.
Цель ваша одна —
Беспредельность. (Г. Табидзе)
В начале пути перед художником расстилаются сотни дорог, и он свободен выбрать любую. Но стоит сделать первый шаг, как пространство выбора начинает сужаться, даже не в арифметической — в геометрической прогрессии. Особенно если гипертрофированное чувство профессиональной ответственности не позволяет выходить к исполнителям и публике с чем-то частным, несущественным, увлекаться сугубо техническими задачами. Если замысел подолгу обретает внутреннее обоснование, вызревает до той степени, когда уже невозможно не выплеснуть его вовне. Подобный метод работы выглядит сегодня .старомодным: в нем чудится что-то от романтической идеи предназначения, мессианского служения Искусству и даже от средневекового цехового ремесленничества. Но он дает одно явное, хотя, возможно, также обесцененное потоком массового производства творческое преимущество — отсутствие произведений неудачных, «проходных». Или — если воспользоваться словами Гиви Орджоникидзе — «открытость в будущее», «ощущение движения живой мысли, которая никогда не исчерпывает себя» (1, с. 29).
Заказав произведение, посвященное памяти Гиви Орджоникидзе, директор Западноберлинского фестиваля У. Экхарт поставил перед Г. Канчели задачу особенно сложную. Копозитору предстояло не просто запечатлеть образ близкого человека — написать музыку, способную удовлетворить высшим критическим требованиям друга: как если бы премьеру слушал и оценивал он сам.
После безвременной кончины Гиви Орджоникидзе долго оставалось труднообъяснимое чувство его по-прежнему реального присутствия. Хотя я видела и гроб, и строгий памятник на могиле, я часто ловила себя на том, что мысленно продолжаю говорить, даже спорить с ушедшим. Если бы однажды вдруг распахнулась дверь редакции журнала «Советская музыка» и на пороге снова показался бы Гиви со своей незабываемой улыбкой, я ничуть не удивилась бы. Наверное, самые близкие и давние друзья тоже испытали нечто подобное — слишком уж мощным, нетерпимым к любой форме покоя был сконцентрированный в этом человеке заряд энергии, интеллекта, воинствующей порядочности. Могла ли тупая и бесплодная сила смерти сразу, одним-единственным взмахом погасить смоляной факел, полыхавший на ветру с торопливой, ненасытной страстью к жизни, вопреки невзгодам, в преизбытке отпущенным судьбою?
Подростком, на пороге многообещающей юности, Гиви Орджоникидзе пережил расстрел отца и ссылку матери. Сразу вслед за этим — тяжелая болезнь, наложившая клеймо на всю дальнейшую жизнь. Если бы такое случилось с кем-нибудь другим, окружающие, наверное, испытывали бы к нему жалостливое снисхождение — как к инвалиду, калеке. Однако по отношению к Гиви Орджоникидзе такие чувства были абсолютно исключены. Он сражался против собственной судьбы не только с несгибаемым упорством, но и с дерз ким азартом игрока; прочитав его статью о постановке «Ричарда III», я неожиданно открыла в нем самом черты «доброго Глостера». Доброго— потому что, несмотря на сложность этой исключительной натуры, она притягивала к себе какой-то детской открытостью, душевной щедростью, талантом человеческого общения. Гиви охотно урезал время на сон и любые другие формы отдыха, но ни за какие блага мира не отказался бы от дружеских бесед и споров, так часто переходивших в пикировку, в ожесточенную интеллектуальную баталию. (Ее огненный пунш он решительно предпочитал вязкому сиропу комплиментов.)