Но за такую власть — безграничную, хотя и иллюзорную — художнику приходится дорого платить, причем плата прямо пропорциональна дару, отпущенному ему природой. Платят не только проклятием изнурительного чернового труда, в избытке выпавшего и на долю Микеланджело. Расплачиваются жестокими сомнениями, полной внутренней опустошенностью после очередного взлета, ран
7′
ним износом хрупкой оболочки, в которой бушует ненасытное пламя. Кульминация Четвертой симфонии — звездный миг созидания, когда время полностью отступает 6. Но сверхчеловеческое дерзание надламывает силы, и с этого момента начинается медленный, неуклонный спад. Угасание, принимаемое достойно, без сетований, потому что ради такого мгновения стоило жить. А на пороге небытия титану, мужественно испившему свою чашу, словно открывается высшая истина: из троекратных, очень медленных (похоронных — как в Первой симфонии) ударов колокола вырастает тема песнопения, (от т. 5 в и. 36).
Мелькнут и скроются последние воспоминания, но над тихим и долгим унисоном до еще долго будет колыхаться «колыбельный» ритм в до-диез мажоре. И после него обрамляющее проведение мотто уже не прозвучит торжеством внеличного, от века предопределенного. Форма Четвертой симфонии открыта навстречу будущему. Биение жизни неуничтожимо.
Георгий Данелия
«— Когда я впервые услышал Четвертую симфонию,— а она ведь у него лучшая…
— …?!
— Ну, может быть, Четвертая и Пятая, в Шестой он, по-моему, уже повторяется. Так вот, когда я услышал Четвертую, то понял, что своего друга Гию Канчели я раньше совсем не знал. Это как бы два разных человека. Первый — оболочка: спокойный, выдержанный, правильный, как метроном. А где-то глубоко внутри запрятан другой — трепетный, нежный, яростный. Очень тихий перед тем, как разразиться громом…
В общем-то я поклонник его симфоний, хотя мне кажется, что в последних он использует уже найденное, а это не есть движение. Я все жду от него какого-нибудь скачка: пусть назад, пусть в сторону, необязательно даже вперед. Жду от него неожиданностей.
Он имеет право так говорить — режиссер, который больше всего боится стать штампом для самого себя. При всех своих до невероятия многогранных талантах и безукоризненном профессионализме, Г. Данелия «мучительно неуверен в себе. Он всегда неуверен: будет ли картина смешной? Не окажется ли она пошлой? Не получится ли она похожей на что-то уже существующее? Не «данелиевщина» ли это? Он самоед из самых жестоких» (70, с. 149).
Но ведь и его — на всем протяжении творческого пути — постоянно обвиняют, если не в буквальном «самоповторении», то все-таки в приверженности к однажды избранному взгляду на мир, способу построения сюжета, к определенному типу героя и даже к отдельным актерам; например, всем заранее известно: независимо от сюжета и замысла сценариста в фильме Г. Данелия обязательно найдутся роль для Евгения Леонова и место для песенки про «белые ноги» Марусеньки. Да и сам он признает: «Я вообще никогда не пытался изображать «жизнь, как она есть». Старался отбирать то, что мне надо» (цит. по: 118, с. 36). И работавшие с ним это подтвердят. Резо Габриадзе, например: «На съемочной площадке он всегда знает, что хочет и знает, как это надо сделать. (…) Дублей почти не бывает, актерских проб мало. Он знает, кто должен играть в его фильмах» (73, с. 121).