И все-таки то автономное явление в музыке XX века, которое сегодня называют «стилем Гии Канчели», еще до конца не сложилось. В момент появления симфонии ее связь со студенческими работами была более очевидна, чем сегодня. Недаром Гиви Орджоникидзе, исчислявший позднее творческую биографию Г. Канчели именно с Первой, сразу после премьеры критиковал композитора за… «узость образного диапазона»: «Одни и те же настроения, одни и те же типы контрастов встречаются во всех его сочинениях» (цит. по: 165, с. 14). Да, Первая симфония, подобно Концерту и «Ларго и Аллегро», рассматривает «вечную» проблему самоопределения личности в мире с точки зрения «вечной» же дилеммы «действие — созерцание». Но в этом цикле композитор впервые поднимается до высот трагедии.
Начальная тема-тезис — подчеркнуто жесткий быстрый марш, исполненный какой-то мрачной решимости. Моменты сомнений отбрасываются волевым жестом, временные поражения не устрашают: все Allegro con fuoco — самозабвенный, очертя голову, рывок в неизвестность, сквозь бездны отчаяния и крики боли. Когда в дискуссии молодежного пленума А. Леман критиковал «слишком открытые,, не в меру частые прорывы «злодейства» оркестра —… несколько маниакальные по своей настоятельности» (104, с. 63), он был не так уж неправ в слышании этой музыки.
Только я назвала бы это иначе. Не «маниакальностью», не «злодейством». И даже не — хотя это характеристики Гиви Орджоникидзе — дерзостью вызова или «категоричностью самоутверждения» (1, с. 14). В грузинском искусстве XX века есть прекрасный, уникальный и в масштабах искусства мирового, художественный мир, который на удивление созвучен этой музыке. Мир лирики Галактиона Табидзе.
Образы поэзии Галактиона 1 непосредственно войдут в творчество Г. Канчели гораздо позже: в «Музыке для живых», «Светлой печали». Седьмой симфонии (с эпиграфом «Это было давно…»), в литургии «Оплаканный ветром». В пору создания Первой симфонии композитор еще отказывался от каких бы то ни было истолкований собственной музыки, даже в виде заглавий или посвящений. Однако, подобно большинству сверстников, вряд ли мог остаться равнодушным к наследию «первейшего учителя и наставника всех новых поколений грузинской литературы» (41, с. 53), шире—грузинской интеллигенции. Тем более что Галактион был для этого поколения не просто легендой, но легендой живой: «Он между нами жил… Ходил среди нас…» (41, с. 51). Нодар Думбадзе, который в каждом романе цитировал стихи Галактиона, описывает в «Солнечной ночи» случайную встречу героя с великим поэтом: «Он шел по саду медленным шагом, тихий, сутулый, не замеченный никем. И мне стало жалко бога, которого никто не признает, бога, который так близок, так человечен и так прост, что никто не видит в нем бога…» (98, с. 403). Что же сделало Галактиона Табидзе Богом национальной художественной культуры?
«Несравненный лирик своей эпохи», он оказался «одним из тех избранных поэтов XX столетия, которые сумели проникнуть в глубь души… современника и наделить ее новым, соответствующим эпохе языком. […] Как к чистому роднику, приникали мы к его стихам, в которых было все: мечта, радость, надежда, грусть, ожидание, самозабвенная любовь, страсть, сомнения и гордость — все то, что необходимо молодой душе, как воздух. […] Он первым в нашей поэзии стал искать краски и полутона и открыл ей невиданные горизонты…» (41, с. 53, 52).