И снова взоры с мольбой обращаются к солнцу — вечному и всемогущему, воспетому поэтами всех времен:
«О, Солнце, заставляющее всё сверкать…»
( Шекспир)
Из тысячи известных музыке способов олицетворения и восхваления Солнца Г. Канчели избрал тысяча первый, ошеломляющий простотой музыкальной метафоры: нисходящая гамма натурального до минора в педализированных наслоениях бесконечного канона. Изливающаяся с небес на землю вечная благодать тепла и света — неиссякающего и необоримого, заполняющего собой пространство, дающего жизнь всему, что в этом пространстве заключено (т. 6—9 в ц. 32).
Сияние солнца в «Светлой печали» — воплощенное единство деяния и созерцания, жизнетворное тепло чистой и бескорыстной любви. На очередное проведение шекспировской фразы солисты отзываются смысловым эхом: «Люби лишь…» Строка не досказана — крепко затвержденная мысль мгновенным броском переводится в действие. Монтажный врез кадансового оборота из давнего оркестрового Pesante (ср. ц. 9 и 3 т. до ц. 33) взвивает в бесконечность пространства «торнадо» генеральной кульминации (ми минор — ми-бемоль минор, ц. 33—35), основанной на «солнечной гамме». В этом последнем, самом мощном порыве con fuoco е marcatissimo оркестр словно присягает на служение истине, провозглашенной дет скими устами. Присягает, сознавая всю тягость и неблагодарность этого служения — единственно достойного человека.
Точной драматургической находкой оказался увенчавший кульминацию трехтакт «штраусовского» вальса (ц. 35). До мажор, пробившийся мощным лучом сквозь непреклонность ми-бемоль минора, на считанные мгновения вносит в музыку ощущение праздника. Бьющей ключом жизни, которой достоин каждый, но лишены столь многие. Такой могла бы быть жизнь, если бы…
Сходство «штраусовской» интонации с основным мотивом, с выведенными из него темами надежды и любви, с мелодией «детского» вальса уже post factum подтверждает тихое «точечное» эхо кульминации (арфа, затем скрипка pizzicato, ц. 36). Интонационный ключ к-многосмысленной тайнописи «Светлой печали». Как в фокусе, сходятся здесь тематические линии произведения, единого в многообразных ипостасях.
В последней песенной строфе (си минор — до минор) достигается еще одна тихая кульминация, по значимости соперничающая с генеральной. В плавности «малеровского» песнопения (от ц. 37) детские голоса высвечивают «романтическую» октаву, а за нею — четырежды повторенный вздох на слове “Liebe”, которое снова стало существительным. Перед самым концом «Светлая печаль» зароняет в душу прекрасную мечту: «Любовь — ныне, и присно, и во веки веков…»
Против врожденного человеку дара любви и надежды бессильна даже смерть. Снова гремят выстрелы (ср. ц. 29 и т. 5 в ц. 38 — 39), но с каждым залпом звучание хора крепнет, разрастается:
«О, если б голос мой умел тревожить…»
«О, Солнце, заставляющее всё сверкать…»
А в последний раз — по-грузински:
«О, Солнце, молю тебя…»
И уже после того, как нисходящие гаммы в партии хора, напластовываясь одна поверх другой, продлеваясь педалями скрипичных флажолетов и деревянных духовых, заполнят все пространство грустным и гулким (как под куполом церкви) отзвуком, чтобы стянуться затем к бесконечной педали унисона до (ц. 40), из-за кулис послышится далекий и слегка надтреснутый звук рояля — отголосок ми-мажорного вальса. Под эту музыку дети медленно уйдут со сцены, словно растворятся в тишине (см. пример 49).