— В «Голубых горах» Ваши приговоры кажутся более категоричными; из героев этого фильма уже никого нельзя назвать безусловно положительным — даже со скидкой на мелкие слабости.
— Я не считаю их отрицательными героями. Я все равно вижу в каждом из них человеческую сторону. Суть заключается в том, что все происходящее на экране,— это какой-то танец, какой-то заведенный механизм, который заставляет их всех двигаться по кругу, выхолащивает их естественную сущность. Но если бы это движение вдруг выпрямилось бы, я думаю, каждый из них нашел бы свое лицо. Я сам это очень реально ощущаю в кабинете первого секретаря Союза кинематографистов Г рузии. Я чувствую, как теряются дни, часы, хотя все, что я делаю, вроде бы необходимо. Какими-то конкретными делами я действительно кому-то и чему-то помогаю, но по существу, по большому счету, это бег на месте. Белка в колесе. Каждый из нас в таком колесе, и кое-кто отлично этим пользуется, усугубляя драматизм происходящего. О них тоже можно было бы сделать фильм. Но в «Голубых горах» монстров нет. Мы делали картину о людях, которых внешние условия превращают в марионеток кругового движения. Нас интересовал сам механизм, структура, выхолащивающая человека. Это было для нас интереснее, чем, скажем, портрет большого негодяя. Бюрократа, например. Для меня люди — всегда главное, самое ценное.
— Но если вдуматься, все Ваши комедии трагичны, потому что реального выхода из данной ситуации нет. Особенно остро я ощутила это в «Мачехе Саманишвили», когда камера на краткое мгновение поднимается над узким замкнутым мирком, откуда невозможно вырваться, и мы видим чудесные горы Имеретии, светлые храмы — огромное пространство, созданное для счастливой и полной жизни, слышим прекрасный древний «Мравалжамиер» — «Многие лета». А потом камера опускается, приближается к земле, и на ней крошечные, жалкие наделы, нищета, безысходность. Красивые, благородные, трудолюбивые люди, чья душа в гармонии с миром и природой могла бы расцвести, открыться небу, одарить ближних любовью и теплом, обречены на бессмысленное распыление этих качеств, одиночество, озлобление. Даже в финале «Чудаков» подспудно ощущается нотка трагической безысходности; Эртаоз и Кристефор осуществили заветную мечту: они вырвались в бескрайний простор из этого мира полоумных докторов, тупых и развращенных блюстителей порядка — но не потому ли Вы вместе с композитором стремитесь бесконечно продлить, как бы запечатлеть в вечности их полет, что у них фактически нет будущего?
— Конечно, это не реальность взлета, а метафора. Поэтиче ская форма, возвышающая человека. Ведь даже в рамках обыденных жизненных ситуаций и проблем человек может возвыситься или оказаться не на высоте. Реально уйти от этого человеку нельзя — не получается. Жизнь движется своим чередом, в своем темпе, она мерит все собственными мерками, подчинена каким-то собственным законам. И ценность человека, его личности определяется именно этим: насколько способен он вырваться за рамки обыденного — в поступке ли, мысли или в чувстве. В этом вижу я существо взаимоотношений человека и общества, жизни вообще.