Но почему все-таки автор дал «Оплаканному ветром» жанровое определение Литургии? И как удалось ему совместить безграничную скорбь с гармоничной ясностью музыкального целого, словно высеченного из одного куска горного хрусталя особой породы, с теплой золотистой дымкой?
Скажу, как понимаю это я — хотя по отношению к Литургии более чем справедливы давние слова Г. Канчели: «А может быть, музыку вовсе необязательно понимать? Надо просто слушать и что-то при этом чувствовать»; самым честным и исчерпывающим рассказом о ней был бы, наверное, чистый лист с двумя едва заметными каплями высохших слез. (Недаром Роберт Стуруа выразил свое «понимание» Литургии в драматическом — без единого слова— спектакле, посвященном годовщине независимости Грузии и кровавым событиям 9 апреля 1989 года; заглавием стала начальная фраза стихотворения Г. Табидзе «Роза в песке» — «О, Мать-богородица…».)
Одна из «вечных» тем искусства — исконное и неразрешимое противоречие в самом существовании человека, ногами стоящего на земле, а лицом обращенного к небу. Косность, бренность материи, скованной бесстрастными физическими законами,— и порывистость духа, материей порожденного, но дерзающего вместить в себя бес конечность Вселенной и безграничность Истории. Этим противоречием, начиная с Первой симфонии, питается «динамическая статика» музыки Г. Канчели, равно отличная как от calme dynamique И. Стравинского, так и от любого другого медитативного, исповедального или ностальгического течения в современном искусстве. И та широко понятая религиозность, которую сам композитор признал высшим для себя музыкальным критерием, по-моему, тоже этим противоречием обусловлена. «Религиозная» музыка хотя бы на время, хотя бы иллюзорно снимает первородное заклятье с души, позволяет ей подняться к сияющему в вышине куполу и свободно парить там в теплом прозрачом потоке. В разные времена и в разных странах, начиная от древних шумеров, связывали люди с этими поэтичными образами представления о Красоте и Боге. Но из всех искусств, кажется, только музыке удалось донести извечную грезу человечества до наших дней, приобщить к ней всезнающих детей XX столетия.
— Помните Adagio из Пятой симфонии Малера? Ну то, которое всегда играют, даже танцуют под него? Такую «идеальную» музыку я и воспринимаю как религиозную.
Но это — Малер! Он может себе позволить на целых пять, даже десять минут полностью оторваться от земли, чтобы беседовать с Богом. Я не смею претендовать на подобные откровения и все же неизменно стремлюсь хотя бы на краткий миг приблизиться к далекому сиянию. Иногда возникает счастливое чувство, будто это удалось. Не исключено, однако, что кто-то другой услышит в самых дорогих для меня эпизодах всего лишь слащавую сентиментальность.
Вот откуда название Литургии в музыке без канонического текста, без каких-либо внешних перекличек с главной службой христианской церкви. Поди-ка теперь, докажи автору, что вообще-то Литургия — не поминальная, а торжественная служба. «Что ж, значит, я написал неправильную Литургию!» — и весь разговор…