Я смотрел из окна второго этажа общежития, выходившего на Юниверсити-авеню, сквозь зеленые вязы и медленный поток машин, сквозь низкие тучи; пели птицы. Словно поднялся занавес. Самое начало июня, прекрасный весенний денек. Кроме кузена Чаки, в доме было еще несколько парней, но они в основном околачивались в столовой, в подвальной кухне, которая тянулась под всем домом. Все они выпустились недавно из университета и летом подрабатывали — ждали, когда можно будет двинуться дальше. По большей части просто сидели, играли в карты, пили пиво — в драных футболках, обрезанных джинсах. Жеребцы. На меня они не обращали внимания. Я понимал, что могу свободно входить и выходить, и никто меня тут не потревожит.
Первым делом я сменял свою электрогитару, которая все равно была бы мне без толку, на акустический «Мартин». Человек в музыкальной лавке честно мне ее обменял, и я вышел с новой гитарой в чехле. На ней я играл потом пару лет или около того. Район вокруг университета назывался Дряньгородом — что-то вроде Деревни в миниатюре, нетипичное для остального Миннеаполиса место. В основном там стояли викторианские дома, где селились студенты. Учебная жизнь на время замерла, поэтому дома оставались по большей части пустыми. В самом сердце Дряньгорода я нашел музыкальный магазин. Я искал в первую очередь фолк-музыку и первой увидел пластинку Одетты, вышедшую на лейбле «Традишн». Я зашел в будку послушать. Одетта пела великолепно. Раньше я ее никогда не слышал. Глубокая певица, мощный перебор, и молотила она по струнам будь здоров. Я сразу же выучил чуть ли не все песни с той пластинки, вплоть до молотьбы по струнам.
Со своим новоприобретенным репертуаром я двинулся чуть дальше по улице и заглянул в «Десятичасового грамотея» — битницкое кафе. Я искал исполнителей с похожими интересами. Там оказался первый в Миннеаполисе парень, похожий на меня. Его звали Джон Кёрнер, и у него с собой тоже имелась акустическая гитара. Высокий, худой, у него на лице постоянно было написано веселое изумление. Мы сразу же с ним сошлись. Некоторые песни мы уже знали оба — «Уобашское ядро» и «Дожидаясь поезда» [Wabash Cannonball; Waiting for Train]. Кёрнер только что демобилизовался из Корцуса морской пехоты и учился на авиационного инженера. Родом он был из Рочестера, Нью-Йорк, женат, а фолк-музыкой увлекся на пару лет раньше меня и научился множеству песен у парня по имени Гарри Уэббер, преимущественно — уличным балладам. Но играл он и много блюзовых вещей, традиционных барных номеров. Мы с ним сели, и я сыграл ему свои песни Одетты и несколько вещей Ледбелли, чью пластинку я услышал раньше записей Одетты. Джон сыграл «Кейси Джоунза», «Золотую тщету» — он пел много в стиле рэгтайм, вроде «Далласского рэга» [Casey Jones; Golden Vanity; Dallas Rag]. Говорил-то он тихо и мягко, но когда пел, становился крикуном с полей. Восхитительным певцом был Кёрнер, и мы стали много играть вместе.
У Кернера я выучился множеству песен, просто распевая с ним на два голоса, а кроме того, у него дома были пластинки фолковых исполнителей, которых я раньше не слышал. Я много слушал, особенно — «Нью Лост Сити Рэмблерз». Я к ним сразу проникся. Меня в них привлекало все — стиль, пение, звучание. Мне нравилось, как они выглядят, как одеваются, а особенно — их название. Их песни охватывали широчайший диапазон — от горных баллад до скрипичных мелодий и железнодорожных блюзов. Все песни у них просто излучали головокружительную, потрясающую истину. Я не отпускал от себя «Рэмблерз» целыми днями. В то время я не знал, что они дерут весь свой материал со старых пластинок на 78 оборотов, но какая разница? Мне тогда совершенно никакой разницы не было. Для меня оригинальности в них было хоть лопатой греби — люди загадочные по всем статьям. Я не мог их наслушаться. У Кёрнера было много и других ключевых пластинок — в основном лейбла «Фолкуэйз»: «Песни с полубака и матросские напевы» [Foc’sle Songs and Sea Shanties], ее я тоже мог слушать снова и снова. На ней пели Дэйв Ван